Анизотропное шоссе [СИ] - Павел Дмитриев

Дело только за малым — вырваться с Соловков, но не просто в СССР, а за границу, и… Обязательно с работающим смартфоном. Без него, родимого, а, вернее, без сохраненных в памяти институтских учебников и прочих книг, получить большие и быстрые деньги будет сложно.

Нужен ли для этого Князь Гвидон? В лагере он, безусловно, полезен, сгинуть не даст, разумеется, в меру своих, не особенно и великих связей. Хотя пылинки сдувать не станет, скорее, наоборот, постарается дать прочувствованность тяжелую длань государства на плечах, спине и том, что пониже оной. Но и на том спасибо. А вот дальше…

Ведь есть, есть один красивый вариант! Финляндия рядом! Что если рвануть туда, одним махом избавиться от чека, шпаны и всего СССР вместе взятого? Смартфон… Тоже мне, великая проблема! Были бы деньги, к ним наверняка найдется и человек, что вывезет его из Питера без лишних вопросов!

И я тихо окончил зависшую фразу:

— Трудно спорить с вашим опытом, поэтому искать ложечки придется исключительно по моим правилам.

Но Михаил Федорович уже спал.

7. Ночью все кошки серы.

Окрестности города Глухова, апрель 1930

Проснулся я чуть за полночь от сильного толчка. Состав тормозил экстренно и как-то явно неправильно, дергаясь, стуча и болтаясь из стороны в сторону, а чуть позже и вовсе остановился, судя по виду из окна — буквально «в чистом поле». На насыпи засуетились тусклые фонарики поездной бригады, кто-то бегом метнулся назад, по путям, не иначе за помощью, кто-то далеко вперед, но большая часть неспешно сползалась к локомотиву.

Тело повиновалось с трудом, но мне все же удалось с первой же попытки дотянуться до стакана, сползшего на самый край столика. Холодный вчерашний чай пошел как нектар, тиски вокруг горла ощутимо ослабли, зато со стопора сорвалась головная боль.

— Вроде и выпили с Бабелем совсем немного, — тихо пожаловался я на судьбу, стараясь не разбудить Якова. — На закуску грех жаловаться, не иначе, отвык организм от социалистического пойла.

Хотя в глубине души тихий голос здравого смысла подсказывал: дело в количестве.

Накинув пиджак — оказывается, я завалился в кровать, не раздеваясь, сразу после обеда, — выполз в коридор в поисках спасения. Не напрасно — заспанный кондуктор оказался на своем боевом посту и охотно вытряс из симпатичного жестяного цилиндрика с надписью Melubrin[140] подозрительно желтоватую таблетку обезболивающего. В ответ же на благодарность — немедленно предложил стакан чая. Не иначе, алгоритм работы не предусматривал иного способа получения чаевых.

— Кстати, почему стоим? — поинтересовался я, выкатывая из кармана полновесную двадцатикопеечную серебрушку.

— Опять паровоз забурился, — охотно успокоил меня вагоноблюститель. — Не извольте-с волноваться.

— И надолго он эээ… это самое?

— Часа на три-с… — рука кондуктора дернулась в район лба, не иначе перекреститься, но он вовремя поправился и, глубокомысленно подергав нос, с подкупающей откровенностью продолжил: — Если Борька, машинист он у ремонтников на дистанции, бельмы свои поганые опять не зальет.

— Часто он так? — участливо уточнил я.

— Не могу знать-с, — неожиданно резко отрапортовал собеседник, устыдившись или испугавшись сказанного. И то верно, количество аварий на железной дороге легко отнести к государственной тайне, а разглашение поощрить «пятерочкой».

Продолжать расспросы я не стал. Спешки нет, никто не ждет нас на перроне столичного вокзала. Совсем наоборот, давно себя ловил на мысли, что откровенно побаиваюсь этого страшного, насквозь коммунистического города, а особенно предстоящей миссии, и не прочь хоть на целую неделю остаться в старорежимном комфорте вагона СВПС. Пусть даже если он просто стоит где-то в поле между Киевом и Москвой.

В сон не тянуло, что, в общем-то, и не удивительно после десяти часов в кровати. Поэтому вместо прохода к купе я свернул в сторону тамбура и скоро, спрыгнув на насыпь, любовался на вмятые костыли, сорванные подкладки под рельсы, а также глубокие борозды в шпалах и балластном песке.

— Нам-то ништо переживать, — пояснил с высоты подножки вышедший проводить меня кондуктор. — Бригада на паровозе дюже классная… да вагон железный,[141] крепкий. Вот давеча слыхал, на спуске к Семи пригородный не затянулся[142] вовремя и с пути соскочил, такое знатное телескопирование[143] вышло!

— Погиб кто-нибудь? — полюбопытствовал я не по нужде, а скорее по не до конца выветрившейся привычке 21-го века.

Но собеседник уже исчез, не иначе, в очередной раз коря себя за болтливость. Я же направился к локомотиву, опасливо поглядывая на состав, каким-то чудом оставшийся стоять на покореженном пути. Несколько вагонов расцепились, но лишь следующий за тендером — скинуло, перекосило и покоробило, немного не перевернуло. Рядом с ним лежали и сидели несколько человек, да суетились помошники-попутчики, которыми властно командовала пожилая женщина-врач. К счастью, похоже, что все живы — отделались переломами, ушибами и вывихами.

Скоро мне стала понятна и этимология слова «забурился»: все повреждения полотна тянулись к сошедшей с рельсов передней оси паровоза. Там же кипела основная работа: смачный мат и стук кувалд. Железнодорожники, снующие туда-сюда с ломами, лопатами, винтовыми домкратами и прочей малой механизацией, зло зыркали на немногочисленных зевак из числа пассажиров, однако смотреть не мешали. Простояв с четверть часа, ничего интересного в их работе я не обнаружил, только озяб, и поплелся назад, пытаясь понять, чего мой организм желает более — поспать, почитать, или поесть.

Двинулся состав часа через четыре, когда первые лучи восходящего солнца показались из-за далекой щетки леса. Отложив в сторону смартфон с очередным учебником, я с интересом смотрел в окно на путейцев, которые ловко продолжали устранять последствия аварии чуть ли не прямо под колесами ползущего как черепаха вагона.

Неожиданно в купе кто-то тихо поскребся. Не ожидая подвоха, я приоткрыл дверь — и не успел опомниться, как в узкую щель буквально просочилась высокая, но нескладная девочка лет пятнадцати. Ее симпатичную, но против местных традиций полностью открытую головку сильно портила короткая стрижка, вернее, ежик едва начавших отрастать волос. Визитная карточка завшивленной страны. Однако лучше уж так, чем видеть желтоватые чешуйки гнид, сыплющиеся на плечи из-под шапки или платка.

— Привет, — обратился я к ней, по старой привычке напялив на лицо старательную детскую улыбку, — как тебя зовут? От родителей прячешься?

Она молча кивнула, быстро опустив глаза в пол, разгладив руками несуществующие складки на подоле изрядно потрепанного, но очень приличного по местным меркам платья, и тихо прошептала:

— От кондуктора, — и продолжила, жалобно всхлипнув: — потерялась я… Дяденька, можно я у вас останусь? Ну хоть до следующей станции? Пожалуйста!

— И откуда ты такая красивая взялась? — попробовал я урезонить нахалку вопросом.

В самом деле, не с поля же она заскочила, наверняка из соседнего вагона. Говорит по-городскому, бойко, одета более-менее прилично. На ногах — а обувь по нынешним временам главная ценность гардероба — высокие туфли на каблучке, с застежкой на пуговицах. Разумеется, их не признают модными окопавшиеся в СВПС содержанки, а на улице Берлина при виде такой пары сочувственно вздохнут даже дочери и жены рабочих. Однако здесь и сейчас, где-нибудь в «желтеньком»,[144] все более чем к месту, в придачу к парочке младших братиков, да матери, злой швабре-бухгалтерше, да ее мужу, дернутому алкоголем и партбилетом ветерану колчаковского фронта.

— Ох, как же у вас тут красиво! — выпалила девочка, погладив рукой обшивку дивана. — Настоящий бархат!

— Эээ… Наверно, — замялся я. — И чем же он от искусственного отличается?

— Зеркало! — она явно меня не слушала. — А куда эта дверь ведет?

Ухватившись за тяжелую бронзовую ручку ведущей в умывалку двери, незнакомка принялась разглядывать себя в закрепленном на ней зеркале, забыв или не осмелившись ее открыть. Я же лихорадочно изобретал способ выставить навязчивую гостью без членовредительства, но все же до того, как прибегут родители и обвинят меня во всех возможных грехах. Хотя, о чем тут думать!

Подхватив со столика плитку шоколада Nestle в яркой красной обертке, чуть початую память о недавно покинутой Турецкой республике, я протянул ее девочке:

— Держи! Да пойдем скорее к твоим родителям, не бойся, проведу тебя мимо всех кондукторов!

Но услышал в ответ:

— А можно я на кресле у окошка посижу?

Девочка, отказывающаяся от шоколада, да у нее что в голове вообще? Я почувствовал какую-то явную неправильность ситуации, вспомнил взгляд, которым она сопроводила движение заморской невидали, и недоуменно уставился на гостью: